Новые произведения надо слушать со своего рода готовностью к самоотвержению, и чем больше сковывает внешнее, тем необходимее слушать вторично, если хочешь судить об услышанном. Но кто слушал новые произведения больше одного раза, кто менял потом свое мнение?- Я понял, какое значение имеет основательная самокритика, и начал отвергать компромиссы с чужими мнениями.

Но мне стало яснее также отношение звуковой картины к содержанию: как через посредство внешнего облика можно раскрыть или завуалировать внутреннюю сущность, какие возможности для успеха представляют искренность, ложь и ловкость. В результате я пришел к тому, что должен писать откровенно и в то же время недвусмысленно: откровенно, чтобы избежать компромиссов, недвусмысленно, чтобы выразить содержание в звуковой картине настолько ясно и пластично, чтобы оно с максимальной легкостью дошло до слушателя. Ведь и в музыке язык тоже не должен скрывать или, тем паче, симулировать мысли. Эта точка зрения имела для меня большое значение; я не подозревал, что и другие, незнакомые мне молодые композиторы пришли одновременно со мной к таким же взглядам. Но как трудно было писать таким образом!

Интересен факт, что тогда, осенью 1920 года, мой квартет почти всей берлинской прессой был охарактеризован как крайне модернистский. Между тем со стороны музыкального языка это довольно безобидная пьеса в cismoll с многочисленными хроматизмами. Никакое другое мое произведение не является настолько немецко-романтическим, и может быть по той именно причине, что профессиональная работа, которой я занимался в то же время, была такой купечески трезвенной,- то есть, как противовес к ней, как самопроизвольно и бессознательно возникшая компенсация. То, что жюри, в которое входили, между прочим, Блех, Бумке, Эртель, Каун и Клатте, восприняло пьесу как современную, меня не удивляло; но то, что вся пресса была того же мнения, показывает, что в это время понятие «новая музыка» не являлось еще в Берлине устоявшимся.